Окон в комнате не было, только дверной проем, ведущий наружу. Стены поражали белизной и пустотой. Почему-то эта скудость убранства возбуждала клаустрофобию.
В дальней двери появился мужчина. Ему пришлось пригнуться, чтобы не зацепить лысиной за притолоку. Он был повыше Дольфа, имеющего рост в шесть футов восемь дюймов, то есть был самым высоким человеком, которого я в жизни видела. На фоне его лысины особенно выделялись кустистые черные брови да тень бороды, обрамляющая щеки и подбородок. Одет он был в атласные черные пижамные штаны. А шлепанцы на нем норовили вот-вот свалиться с ног. Олаф - кто же еще это мог быть? - передвигался в них совершенно непринужденно. Перешагнув через порог и выпрямившись, он направился дальше, как отлично смазанная машина, мышцы ходили под бледной кожей. Высокий, без капли жира, сухощавый, поджарый и мускулистый, он обошел вокруг стола, и я отодвинулась автоматически, чтобы между нами оказался стол.
Олаф остановился, я тоже. Мы разглядывали друг друга по разные стороны стола. Бернардо стоял у дверей, у дальнего конца стола, и смотрел на нас. Вид у него был встревоженный. Наверное, думал, должен ли он броситься мне на помощь, если таковая мне понадобится. А может, ему просто не нравилось повисшее в комнате напряжение. Мне оно точно не нравилось.
Если бы я не сдвинулась, когда он вошел, был бы уровень этого напряжения ниже? Может быть. Но я давно научилась доверять своему инстинкту, а он подсказывал: держись так, чтобы он до тебя не дотянулся. Однако я постаралась вести себя любезно.
- Ты, наверное, Олаф. Фамилию я не расслышала. А я Анита Блейк.
Темно-карие глаза Олафа выглядывали из глубоких глазниц, которые с крупными скулами напоминали пещеры, где они и днем были бы в тени. Он смотрел на меня, будто я ничего и не сказала.
Я снова попыталась - уж чего-чего, а назойливости мне не занимать.
- Алло, Земля вызывает Олафа.
Я глядела ему в лицо, и он не моргнул, никак не показал, что он что-то слышал. Если бы он не смотрел на меня свирепым взглядом, я бы допустила, что он меня игнорирует.
Я покосилась на Бернардо, но не теряла из виду великана по ту сторону стола.
- Это как понимать, Бернардо? Он вообще-то разговаривает?
- Разговаривает, - кивнул Бернардо.
Я снова полностью переключилась на Олафа.
- Так ты не хочешь разговаривать именно со мной, да?
Он продолжал смотреть.
- Ты думаешь, что не слышать сладкие звуки твоего голоса - это наказание? Мужчины вообще такие болтуны, и так приятно помолчать для разнообразия. Спасибо тебе за доставленное удовольствие, деточка.
Последние три слога я произнесла раздельно, отчетливо.
- Я тебе не деточка.
Голос был низкий, глубокий, под стать широкой груди. Говорил он чисто, но с каким-то гуттуральным акцентом, немецким, похоже.
- Оно заговорило! Стой, сердце! Сердце, стой!
Олаф нахмурился:
- Я не был согласен, чтобы тебя включали в эту охоту. Нам не нужна помощь от женщины. Ни от какой.
- Ну, Олаф, деточка, чья-то помощь вам нужна, потому что вы все трое ни хрена не выяснили про эти увечья.
Полоса краски поползла с шеи ему на лицо.
- Не называй меня так!
- Так - это как? Деточка?
Он кивнул.
- Ты предпочитаешь лапушка, пупсик или цыпочка?
Краска из розовой стала красной и продолжала сгущаться.
- Не называй меня ласкательными терминами. Меня никто лапушкой называть не будет.
Я уже готовила очередную язвительную реплику, но он подставился, и я придумала получше.
- Как мне тебя жаль.
- О чем ты бормочешь?
- Жаль, что тебя никто лапушкой не назовет.
Румянец, начавший уже бледнеть, вновь вспыхнул, будто Олаф покраснел от смущения.
- Это ты что, мне сочувствие выражать вздумала?
Голос его чуть повысился - точно рычание собаки перед броском. От накала эмоций у него усилился акцент - очень немецкий, нижненемецкий даже. Бабушка Блейк была родом из Баден-Бадена, на границе Германии и Франции, но двоюродный дедушка Отто был из Хапсбурга. На сто процентов я не была уверена, но акцент звучал похоже.
- Каждого человека кто-то да должен называть лапушкой, - пояснила я медовым голосом.
Я не злилась. Я его подначивала, а не надо бы. Единственное оправдание - что эти разговоры об изнасиловании заставили меня его бояться, а это мне не нравилось. И я тянула зверя за хвост, чтобы самой же расхрабриться. Глупо. Когда я сама осознала, что делаю, то попыталась это прекратить.
- Ни одна баба меня не запряжет, а потому и лапушкой называть не будет.
Он тщательно выговаривал каждое слово, но акцент усилился, стал выразительнее. Олаф пошел вокруг стола, шевеля мускулами, как огромный хищный кот.
Я откинула полу куртки, показывая пистолет. Он остановился, но лицо его было яростным.
- Давай начнем сначала, Олаф, - предложила я. - Эдуард и Бернардо мне рассказали, какой ты злой и страшный, и я занервничала, а потому ощетинилась. Когда я ощетиниваюсь, то становлюсь занозой. Прошу прощения. Давай сделаем вид, что я к тебе не прикалывалась, а ты не злой и страшный, и начнем сначала.
Он застыл - иначе тут и не скажешь. Напряженная дрожь его мускулов расползлась, как вода по слону. Но она не исчезла, а где-то затаилась. Я на миг увидела его изнутри, будто дверца распахнулась. Он действовал из огромной черной ямы ярости. Она обычно направлялась на женщин, и это было случайно. Злости нужен объект или человек превратится в одного из тех, что въезжают в рестораны на машине и начинают стрелять во всех подряд.
- Эдуард очень настаивал, что ты должна здесь быть, но что бы ты там ни говорила, меня ничего не заставит с этим смириться.